Мона Лиза Овердрайв. Страница 4

– Тогда что с ним, черт побери?

– Он торчит, дружок. У мальчика долгое путешествие. Ему нужны тишина и покой.

Слик посмотрел на Судью, потом снова на Малыша, опять на Судью, обратно на Малыша. Ему хотелось вернуться к работе, повозиться над этой рукой. Малыш сказал: ему нужно, чтобы этот овощ пробыл у Слика недели две-три; он оставит Черри за ним присматривать.

– Не врубаюсь. Этот парень, он что, твой друг?

Малыш Африка пожал норковыми плечами.

– Так почему бы тебе не подержать его у себя?

– Слишком шумно. А ему нужен покой.

– Малыш, – сказал Слик, – я помню, за мной должок, но ничего такого стремного. А потом, мне надо работать и... в общем, все это слишком стремно. И есть еще Джентри. Он сейчас в Бостоне. Вернется завтра вечером, и ему это не понравится. Ты же знаешь, как он относится к людям... И вообще, это место – его, вот...

– Дружок, – печально сказал Малыш Африка, – ты забыл, как они держали тебя над перилами?

– Я помню, но...

– Значит, плохо помнишь, – сказал Малыш Африка. – Ладно, Черри. Пошли. Не хочется тащиться через Пустошь в потемках.

Он оттолкнулся от верстака.

– Малыш, послушай...

– Все, проехали. Я ведь и знать не знал твоего траханого имени тогда, в Атлантик-Сити, просто подумал, что мне не хотелось бы видеть белого мальчика на мостовой. Тогда я не знал твоего имени и, похоже, не знаю его и сейчас.

– Малыш...

– Да?

– Ладно. Он остается. Но максимум две недели. Ты даешь мне слово, что приедешь и заберешь его. И тебе придется помочь мне уладить проблему с Джентри.

– Что ему нужно?

– Наркотики.

Пташка вылез наружу, когда “додж” Малыша неуклюже запыхтел обратно через территорию Фабрики. Пташка протиснулся через какую-то щель в завале расплющенных автомобилей. На ржавых гармошках металла кое-где проглядывали пятна яркой эмали.

Слик стоял у окна на втором этаже. Квадраты стального переплета были зашиты кусками пластика. Пластик они откопали на свалке; куски были разного цвета и толщины, так что, чуть пригнув голову, Слик увидел Пташку в воспаленно-розовом свете куска луизита.

– Кто тут живет? – спросила Черри у него за спиной.

– Я, – ответил Слик, – Пташка, Джентри...

– Я имею в виду – в этой комнате. Повернувшись, он увидел ее возле носилок и приборов системы жизнеобеспечения.

– Ты, – сказал он.

– Это твое место?

Она принялась разглядывать налепленные по стенам рисунки – самые первые чертежи Судьи и Следователей, Трупожора и Ведьмы.

– Об этом не беспокойся.

– Не бери ничего в голову, так будет лучше, – сказала Черри.

Слик посмотрел на девушку. В углу рта у нее растеклась уродливая красная язва, видимо, воспаление. Обесцвеченные волосы торчали во все стороны, ну прямо памятник статическому электричеству.

– Я же сказал, не беспокойся.

– Малыш говорил, у вас тут есть ток.

– Да.

– Надо бы его подключить, – сказала она, повернувшись к носилкам. – Электроэнергии он берет немного, но скоро начнут садиться батареи.

Слик пересек комнату, чтобы заглянуть в изнуренное лицо.

– Скажи-ка мне вот что, – начал он. Ему совсем не нравились все эти трубки. Одна из них входила прямо в ноздрю, и от одного этого тянуло блевать. – Кто этот парень и что именно, черт побери, Малыш Африка от него хочет?

– Ничего он не хочет, – сказала Черри, вводя какую-то команду. По экрану биомонитора, примотанного серебристой лентой к изножью носилок, побежала кривая состояния больного. – REM все так же высок, как будто ему все время снятся сны...

Человек на носилках был упакован в новенький синий спальный мешок.

– Короче, хрен его знает, на чем он сидит, но Малышу он за это платит.

На лоб человека была налеплена сетка тродов. Вдоль края носилок тянулся черный массивный кабель. Слик проследил его до массивной серой пластины, возвышающейся среди встроенных в единую раму приборов. Симстим? Не похоже. Какая-то оснастка под киберпространство? Джентри много чего знал о киберпространстве, во всяком случае, говорил о нем постоянно, но что-то Слик ничего не слышал насчет того, что можно вот так потерять сознание и просто остаться подключенным... Люди подключаются, чтобы чего найти, провернуть дельце. Надень троды, и окажешься там, где вся информация в мире громоздится башнями одного гигантского города из неона. Так что можешь по нему покататься – вроде как пообвыкнуть, – даже умыкнуть кой-чего Правда, все это лишь визуально. А иначе, если ничего такого не сделать, чертовски сложно будет найти дорогу к той информации, которая тебе нужна. Иконика, так называл это Джентри.

– Он платит Малышу?

– Да.

– За что?

– Чтобы держать его в таком состоянии. И еще прятать.

– От кого?

– Не знаю. Малыш не говорил. Они замолчали. В тишине ровно дышал неизвестный.

3. МАЛИБУ

У дома был свой собственный запах. Так было всегда.

Это был запах времени, и соли, которой пропитан воздух, и энтропийной природы любого большого дома, построенного слишком близко к кромке прилива. Возможно, такой запах присущ всем местам, что недолго, но почасту пустуют, домам, которые отпирают и запирают по мере того, как приезжают и уезжают их неусидчивые хозяева. Воображение рисовало ей, как на хроме в безлюдных комнатах в тишине расцветают пятна коррозии, как бледная плесень понемногу затягивает углы. Будто принося дань этому нескончаемому процессу, архитекторы сами распахнули дверь ржавчине. За годы водяная пыль проела массивные стальные перила, и они стали хрупкими, как запястья.

Подобно своим соседям, дом притулился среди развалин прежнего поселения. Прогулки по пляжу порой включали вылазки в область археологических фантазий. Она воображала себе прошлое этого места: иные голоса, иные здания. В этих прогулках ее неизменно сопровождал управляемый на расстоянии бронированный вертолетик “дорнье”, поднимавшийся из своего невидимого гнезда на крыше, стоило ей сойти с веранды. Вертолетик почти беззвучно зависал в воздухе и был запрограммирован так, чтобы не попадаться ей на глаза. Что-то тоскливое было в том, как он неотвязно и неприкаянно следовал за ней, будто дорогой, но не оцененный по достоинству рождественский подарок.

Она знала, что с “дорнье” через камеры за ней ведет наблюдение Хилтон Свифт. Мало что из происходящего в доме и на пляже укрывалось от внимания “Сенснета”. И это ее уединение – вытребованные семь дней одиночества – протекало под непрерывным контролем.

За годы работы у нее выработался необычайный иммунитет на это всевидящее око.

Ночами она иногда зажигала встроенные под навесом веранды прожектора, освещая иероглифическое фиглярство гигантских песчаных блох. Саму веранду она оставляла в темноте; гостиная за ее спиной будто уходила под воду. Устроившись в кресле из неказистого белого пластика, она подолгу следила за броуновским движением блох. В свете прожекторов они отбрасывали крохотные, едва различимые тени: рожки и пики на сером фоне песка.

Шум моря обволакивал ее целиком. Поздно ночью, когда она засыпала в меньшей из двух гостевых спален, он влезал в ее сны. Единственное, во что ему не дано было проникнуть, – это в непрошеные, вторгающиеся исподтишка воспоминания незнакомки...

Выбор спальни она сделала инстинктивно. Хозяйская спальня была заминирована мелочами, на каждом шагу готовыми вызвать старую боль.

Врачам в клинике пришлось химическими клещами вырывать эту ее зависимость из рецепторных центров мозга.

Готовила она сама, в белоснежной кухне: поджаривала в микроволновке хлеб, разводила швейцарский суп из пакетиков в стальных, безупречно чистых кастрюлях – вживалась, не осознавая этого, в безымянное, но с каждым днем все более знакомое пространство, от которого ее так долго и так надежно изолировала “пыль” – наркотическая дрянь, изготовленная искусными моделистами.